Письма с фронта

95

22 июня 2015

К нам в МОДВ АЭП пришло по электронной почте письмо от Крыловой Марины Александровны, руководителя коммуникационной службы ФГУП «НИИ НПО «ЛУЧ».

Она прислала материалы о бывшем сотруднике, участнике Великой Отечественной войны 1941-1945 гг., уже ушедшем из жизни. Материалы, как нам кажется, достойные того, чтобы их читали и помнили о тех, кто отстоял свободу нашей Родины. Звали этого человека Ижванов Лев Алексеевич. Публикуем эти материалы.

Ижванов Лев Алексеевич (1919-2009 г.г.)

Призван в Армию в сентябре 1941 г. Бои под Харьковом, попал в окружение (Харьковский котел), бежал из концлагеря, год и два месяца скитался по оккупированной территории; участвовал в боях за освобождение Молдавии, Румынии, Венгрии, Австрии, Чехословакии.

Боевые награды: медаль «За боевые заслуги», 2 ордена Отечественной войны 2-й степени, медаль «За победу над Германией».

Работа в НПО «ЛУЧ» с 1946-2001 г. В 1946 было создано наше предприятие. Лев Алексеевич был один из первых сотрудников. Начал с инженера, ушел на пенсию в 2001 году с должности начальника одного их самых крупных отделов. Кандидат технических наук. Заслуженный ветеран атомной промышленности.

Награды: орден Ленина, орден Трудового Красного Знамени, «Знак Почёта»; Заслуженный изобретатель РСФСР; лауреат Государственной премии.

Валентина Александровна супруга Льва Алексеевича

Письма с фронта. 118 писем — 4 года жизни вдали

20 октября 1943 г.
Полтавская обл.

После возращения в строй.

Здравствуйте, мои дорогие Валюшка и Олег! Крепко, крепко вас целую после почти полуторагодового перерыва. Как видите, я жив. Для вас это известие, наверно, неожиданное.

За это время мне пришлось пережить много. Эти полтора года меня здорово измотали и ослабили. Судьба моя очень грустная (посмотрим, что будет дальше), но в одном письме никак не описать то, что я пережил. Горько, очень горько писать о том, что я был в окружении и после неоднократных попыток выйти попал в плен. Это для меня позорное пятно на всю жизнь. Из плена мне удалось уйти. Теперь я знаю, что значит опухать от голода, что значит кормить вшей, что значит палки и приклады. Такова несчастная судьба моя.

Теперь я снова у своих. Теперь снова возьму оружие в руки и буду мстить, мстить и мстить не только за свои мученья, но и за кровь других, за пепелища сел и деревень. Возможно, что когда-нибудь расскажу о том, что я пережил подробнее.

...Я солдатишко, простой, рядовой, да ещё с таким паршивым прошлым по мнению некоторых (прошлое — это почему я не писал тебе 1 год 2 месяца). Эти проклятые год и 2 месяца испортили мне всю жизнь, а м. б. испортят её ещё больше. Все дороги мне закрыты, хоть будь я о двух головах.

Это горькая, горькая правда. Никто мне этого не говорил и не говорит, но я чувствую, что так и будет. О! Как бы я хотел, чтобы я в этом ошибся. Но, наверное, нет. Это единственное, что делает меня неразговорчивым, грустным, мучает меня. Судьба жестоко посмеялась надо мной, но пока и хранит меня. За одно это я ей очень благодарен.

5 марта 1944 г.

...через три дня для нас с тобой знаменательная дата (8 марта — день бракосочетания), но третий раз эту годовщину мы встречаем вдали друг от друга. Недавно на марше — грязь такая, а меня одолели воспоминания. Вспомнил 9 марта, как мы пришли в институт, а Лешка Бирюков (где-то он теперь?!) сообщил ребятам новость, как ребята поздравляли нас.... Вспомнил я это, улыбнулся, а потом посмотрел кругом, послушал и сделалось грустно. Наступят ли снова те дни? Дождусь ли я их?

6 ноября 1944 г.

.... А теперь продолжу знакомить тебя с моей «поэзией». Это описание моих злоключений в 1942-1943 гг.

Грустная повесть

Начать мне трудно. Не умею
Стихов как следует писать.
И для себя лишь я посмею
Свой грустный очерк набросать.

Гражданской жизни здесь не стоит
Касаться мне, как все я жил,
Любил, учился, планы строил
И много в жизни не тужил.

Но грянул гром грозы военной.
Гром пушек с Запада звучал —
Конец той жизни незабвенной —
Курсантом ЧВАШ СБ я стал.
Учился в школе я с охотой,
Одной лишь страстью одержим,
Проникнут весь одной заботой —
Разбить врага, покончить с ним.

Второе лето наступало.
Уж скоро год страна в огне.
Хоть враг силён, но всё ж крепчала
Страна в святой, за честь, войне.

Но враг опять, собравшись с силой,
Вторым стал летом наступать.
Топтать поля России милой,
Жечь, грабить, мучить, убивать.

В дыму, огне, орудий громе
Лавиной танков рвался гад.
Шёл левым флангом на Воронеж,
А правым шёл на Ленинград.

Пришёл конец учёбы в школе.
Страна всех нас зовёт на бой.
Страна зовёт на брани поле,
Чтоб отстоять наш край родной.

Не штурмана теперь — пехота,
Но нет, не стыдно было нам,
У всех у нас одна забота...
Не всё ль равно, как мстить врагам.

И в день четвёртого июля
Атака немцев началась.
С утра до тьмы свистели пули,
Земля стонала, кровь лилась.

Атаку танков мы отбили,
Пехота немцев залегла.
Нас «юнкерсы» и «мессера» бомбили,
И «рама» тож средь них была.

Настала ночь. Ко мне посыльный
(Я командиром Дзота был)
Явился вдруг из тьмы могильной,
Сказал и дальше поспешил.

Сказал он то, что по приказу
Мы отойти сейчас должны.
Собраться тихо, быстро, сразу —
Минуты нам теперь важны.

Пришли в Сетищи. Наш комроты
Весь бледный так нам приказал:
«Не ждите всех и с пулемётом
Быстрей идти, я всё сказал».

Как только в Красное вступили,
«Halt» слышим вдруг из-за угла.
Опешил я, мы изумились,
Неужто сволочь здесь была?

Но мы недолго сомневались,
Свист пуль нас сразу убедил.
Отбиться, выйти мы старались,
Куда пришли — там немец был

Мы, отбиваясь, отступаем,
Свернули в лес. Решили ждать —
Пусть рассветёт, тогда узнаем,
Где кто и что нам предпринять.

И ночь прошла — смотри, светает.
Тринадцать нас сошлись в лесу.
Тот бодр, а тот уже стенает,
Как будто гибель на носу.

Сходили двое нас в селенье,
Но весть плохую принесли —
Что танки немцев в наступленьи
Вчера нас слева обошли.

Где выход нам из положенья?
Куда идти? Что делать нам?
Как нам пробиться с окруженья,
Чтоб в когти не попасть к врагам.

Пробиться с боем мы решили.
Гранаты ж, ружья есть в руках.
Ночами шли, травой кормились
Едва держались на ногах.

И по тропе идя однажды,
Вдруг услыхали: «Пан, сюда!»
Мы встали. Слышим окрик дважды.
Мелькнула мысль — «Пришла беда»

К нам подошёл мадьяр, военный
За ним, их сзади целый рой
И пальцем ткнул: «Солдат ты пленный?»
— «Нет, пан. С работы мы — домой».

Картуз мой снял «Ага, солдаты.
Идём за мною все теперь»,
Кругом мадьяры были, каты,
Кругом нас был зелёный зверь.
И от людей мы тут узнали
Приказ близ Дона был такой
Мужчин по лагерям сгоняли
Как лошадей на водопой.

Гражданский лагерь. Тут и дети,
И старики, и вроде нас.
Сгоняли всех и били плетью.
Такой мерзавцам был приказ.

С села в село перегоняли
Голодных вшивых и босых.
И по дороге убивали
Всех слабых, раненых, больных.

Но вот конец дороги, пыли:
Семидесятское видно.
В яру здесь лагерь. Нас избили.
Для встречи. Так заведено.

И начались сплошные муки.
Пред ними меркнет страшный ад:
Грязь, холод, вши и залпов звуки
И самый страшный ужас — глад.

Кормили так — одна кобыла
На 1300 человек.
Мне страшно вспомнить то, что было,
Но не забуду весь свой век.

Баланды банка несолёной,
Крупинки проса в ней на дне,
Немного там травы зелёной.
Всё было, как в кошмарном сне.

Бежать! Бежать от гадов этих
Оставить сзади эту жуть.
Но лишь немногие чрез сети
Смогли удачно проскользнуть.

Четыре месяца мучений,
Я стал скелет, едва дышал.
Ещё бы капля злоключений,
И тело бросила б душа.

Невесть откуда, с неба, точно
Пришёл приказ, он был таков:
Пустить домой, не медля, срочно
Детей, больных и стариков.

Я признан сильно истощённым
(Мадьярский русский врач смотрел).
Хоть был я адом поглощённый,
Но снова белый свет узрел.

Сказал я им. что с Украины,
Что в Запорожье вся семья,
Себе устроил вновь крестины —
Сергей Жиганов звался я.

И по шляхам земли родимой
Бездомным путником шагал.
Я видел городов руины,
Как под ярмом народ страдал.

А в сентябре, и я добрался.
Увидел снова, снова свет!
Опять Ижвановым назвался.
Сияет солнце! Мрака нет!

Вот снова я в семье великой.
Я снова в Армии родной.
И мстить я буду своре дикой,
Покуда в жилах кровь со мной

25.08.1944 г., Петрешти, Молдавская ССР

3 января 1945 г.

Самое главное сейчас — это вернуться домой, вырваться из этого ужаса, чтобы в прошлое окунулись свист и шипение снарядов и грохот проклятых разрывов. Когда же, наконец, перестанем видеть обезображенные трупы, перестанем слышать стоны раненых. Скорее, скорее бы это стало пусть кошмарным, но воспоминанием. Как хочется снова вернуться к домашнему очагу, к вам, моим родным... Когда же мы будем снова вместе, будем жить и дышать друг другом и нашим сыном. Скорей бы настал этот желанный, полный счастья день. Он скоро придёт, я знаю.

Я размечтался, а за окном тёмная ночь, слышны глухие разрывы.

Завтра снова в окоп...

4 апреля 1945 г.

... Моя дорогая, моя любимая, мне очень тяжело думать о том, что вы не можете отдохнуть после стольких лет трудной и тяжелой жизни. Я знаю, что для меня сейчас жить значительно легче, чем для вас — я обеспечен всем и о себе почти не думаю. Но чувствовать свое бессилие, чтобы помочь вам, тоже нелегко. Когда я приеду, сделаю всё возможное в моих силах, чтобы сделать вашу жизнь более легкой и счастливой.

А сейчас только остается с нетерпением ждать радостного дня нашей встречи. Ты права, что это будет, пожалуй, «самый счастливый день в нашей последующее жизни». Но мы будем жить так, чтобы каждый новый день был более счастливым, чем предыдущий, чтоб он приносил всё новые и новые радости нам и нашему сыну, а, может быть, и дочери, мысль о которой никогда не выходит у меня из головы.

... Стихов больше не пишу, а тебе отправил «Петрештский узник», «Грустная повесть», Послевоенный тост«, «Шинель», «Пиши», «Грёзы» и Рае — «Письмо сестре».

Очень прошу эту писанину сохранить до моего приезда, а там, может, её немножко переработаем, а, может, выбросим совсем.

18 апреля 1945 г.

Молчал долго. Идут очень тяжёлые упорные бои. Ты сама видишь по сводкам, что взятые населённые пункты исчисляются десятками. Мы идём вперёд, но враг сопротивляется с чертовской остервенелостью. Настроение у меня незавидное. Многих товарищей отправил в госпиталь, а с некоторыми простился навсегда. Иногда и не пишешь, потому что думаешь: «А, может, и я пойду за ними, так к чему же писать».

Моё местопребывания меняется почти с каждым днём. Теперь пригодились небольшие познания немецкого языка, правда, акцент австрийцев немного иной, но медленно, кое-как «шпрехать» можно. Народ местный, предварительно обработанный фашистской пропагандой, нас боится очень сильно. Но когда присматриваются, видят, что никого не расстреливают, не вешают и т. д., то смотрят без страха. И если бы не излишнее пристрастие наших к вину и животное влечение к женщинам почти любой внешности и возраста, всё было бы хорошо.

Раньше ни в одной стране я не видел белых флагов, а здесь увидел. Когда входишь в село, в нём ни души — все прячутся в подвалах, погребах. Входишь туда с гранатой в руках, с автоматом на боевом взводе, и люди начинают дрожать, плакать, поднимают руки, а махнёшь им рукой, скажешь, чтоб не боялись русских, и у некоторых испуг сменяется улыбкой.

Живут австрийцы не очень хорошо. Правда, обстановка в домах и сами дома замечательные, одежда, хоть и старая, тоже хорошая. Но с питанием дело хуже — получали на месяц 10 кг хлеба. Правда, у всех есть корова, свиньи и куры. Это я сказал о бедных.

Богачи же имеют шикарную обстановку, замечательные радиоприёмники, у всех них работали или русские, или украинцы, чехи, словаки, поляки, французы. Мы уже много таких освободили, а некоторые наши ребята уже встретили своих земляков и землячек.

26 августа 1945 г.

Недавно написал ещё одно стихотворение — дело, которое чуть не забросил совсем. Обработать его не успел. Читай, как есть.

Ветерок

Далеко от дома в крае незнакомом
Ветерок восточный тихо прошумел.

Русскому солдату, как родному брату,
Ласково и нежно песенку запел.
«Я к тебе с приветом, нежностью согретым,
С жарким поцелуем обниму тебя,
Как твоя родная, сердцу дорогая
Целовала прежде, всей душой любя.
Аромат душистый от дубрав тенистых
И степей привольных в грудь твою волью,
Запах нив волнистых, речек серебристых
Пусть тебе напомнит Родину твою».
Затаив дыханье, песенку он слушал,
Распахнув широко смелые глаза.
И от чувств наплывших, к сердцу подступивших
На траву скатилась крупная слеза.

Валентина Александровна — Льву Алексеевичу.

Подольск. 21 сентября 1945 г.

Лева, родной, здравствуй!

Вчера я закончила читку всех твоих писем. Их — 118, начиная с первой открытки из Чусовой, опущенной 10. IX.41 и кончая «Ветерком» от 26. VIII. 45. Я их перечитывала и переживала вновь всё-всё. И твой отъезд из Солекамска, и мою поездку в Киргизию, злополучный Чкалов, где я не набралась сил дождаться тебя, а ты не смог найти нас, наконец, твое почти 1.5 годовое молчание, мои переживания и твои страдания.
Поверь, над некоторыми я снова плакала.